стр. 29-31 Знание сила №1 1970 (ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ)

Наука вчера, сегодня и завтра

ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ

 

В. Шевченко

Я свято чту Лактанца, пусть он и отрицал шарообразность Земли, и святого Августина, который признавал шарообразность Земли, но отрицал существование антиподов. Я уважаю и современное официальное мнение, которое допускает, что Земля весьма мала по сравнению со Вселенной, но отрицает ее движение. Однако самое святое для меня - правда.

И. КЕПЛЕР

Что такое наука?

Академик А. А. Марков отвечал на этот вопрос так: "Математика- это то, чем занимаются Гаусс, Чебышев, Ляпунов, Стеклов и я". Академик Л. А. Арцимович высказался еще выразительней: "Наука есть лучший современный способ удовлетворения любопытства отдельных лиц за счет государства".

Похоже, что академики относят этот вопрос к числу тех, которыми докучают нам дети в скучный дождливый день.

Слово "наука" слишком привычно и поэтому часто создает лишь иллюзию понимания. Искусство выработало для таких случаев специальный прием - "отстранение". Чтобы попытаться понять вещь заново, нужно "устранить" ее, сделать странной, как бы отодвинуть в сторону от привычного.

Но как сделать странной деятельность, которой занимается сегодня несколько миллионов людей?

Есть простой выход. Достаточно обратиться к истокам науки: Кеплер, Бруно и Галилей занимались тем же, чем Марков и Арцимович, но в те времена их деятельность казалась очень странной.

Сегодня наука - оплот культуры и благонадежности. Определяя сына в НИИ, можно не сомневаться, что все у него будет "как у людей". А тогда наука была для большинства людей синонимом умственной извращенности.

Кто занимался ею? Чудаки и отщепенцы, неспособные служить обществу так, как служили отцы. Непонятные народу, ненавистные церковным властям, они даже в искусстве, обычно чутком ко всему новому, были окружены заговором молчания: великие "лирики" тех времен не заметили появления великих "физиков".

И, если мы хотим лучше понять, что такое наука, нужно обратиться к ее первым людям. Им-то приходилось отдавать отчет в том, что они делают, - и перед собой, и перед родней, и перед власть имущими-

Однажды Галилей пытался убедить схоласта, что нервы сходятся к спинному мозгу. Он не только доказывал, но и показывал: дело происходило в анатомической. "Да, - сказал озадаченно схоласт, - все это настолько убедительно, что я поверял бы вам, если бы это не было опровергнуто Аристотелем".

Это не анекдот, а одни из множества парадоксальных фактов истории науки. И мы ровно ничего не поймем в них, если отнесем их на счет "заговора", "мракобесия" или "злой волн" схоластов.

В 1600 году на Площади Цветов в Риме был сожжен Джордано Бруно. Собственный корреспондент газеты "Ависи ди Рома" сообщал об этом: "Злодей... заявил, что он умирает, как мученик... и что душа его поднимется не пламени в рай. Теперь-то уж он узнал, сказал ли правду!".

Бруно был последней великой жертвой костра, но далеко не последней жертвой традиций.

Через десять лет Галилей писал Кеплеру: "Мы должны, о Кеплер, смеяться над величайшей глупостью людей. Что же можно сказать о первых философах нашей здешней школы, которые с упорством гадюки и вопреки сделанным им тысячекратно приглашениям не хотят даже бросить взгляда на планеты, или Луну, или на сам телескоп?.. Этот род людей думает, что философия - какая-то книга, ...что истину следует искать не в мире, не в природе, а в сличении текстов".

Увы, ни философы, ни кардиналы не были заговорщиками. Большинство из них честно смотрели в глаза Галилею. Просто они понимали, что показания стекляшки, направленной в ночное небо, несоизмеримых по своей ценности с истинами, добытыми Аристотелем и Августином.

Причем здесь ссылки на очевидность? Ведь важно не то, что "кажется", а то, что "есть на самом деле". А то, что "есть" установлено задолго до нас с вами и испытано опытом как многих поколений, так и самого народа в его борьбе с нечестивыми.

Кардиналы были неглупыми людьми и понимали, что новые факты противоречат не только их маленьких собственным интересам, но и основам культуры, которую они призваны были охранять. Признать их значило бы согласиться с тем, что трудный путь Европы - не восхождение к вершинам мудрости, а тупиковый ход. Что предлагали новые ученые с их культом древней, античной мысли? Не более и не менее, как возврат к примитивным языческих представлениям. Выходит, отцы и деды жили напрасно? И доказательство тому - показания стекляшки? Но это же не только опасно - это смешно!

Кроме показаний телескопа, нужны были аргументы, которые доказывали бы доказательность наблюдений.

2.

Существование начал следует принять, все остальное - доказать.

АРИСТОТЕЛЬ

Эйнштейн считал, что вся европейская наука покоится на двух великих достижениях. Первое - разработанный греческими философами метод формальных рассуждений. И второе - сделанное в XVII веке открытие, что природу вещей можно исследовать с помощью систематического экспериментирования.

Что значит - рассуждать формально? Открытый греками способ теоретизирования вошел в европейский обиход мысли настолько глубоко, что нам трудно оценить его как открытие. Как-то само собой разумеется, что истины нужно доказывать и что нельзя безнаказанно противоречить самому себе. Эти убеждения достались нам на правах воздуха и воды, без всяких усилий с нашей стороны.

А между тем культуры Востока, богатые и изощренные, не знали такого способа мышления. Точнее, они не видели его преимуществ перед другими и не пытались его развивать.

Самое совершенное свое выражение формальный метод нашел у Евклида. Его суть проста. Вас приглашают согласиться с некоторыми очевидными и изящными утверждениями: "две точки определяют прямую", "равные порознь третьему равны между собой" и т. п. Эти предложения обычно не вызывают возражений - а почему бы и нет? Но как только вы согласитесь с ними, вам придется признать и все 500 теорем Евклида, и все содержимое учебника Киселева - то есть истины, уже совсем не очевидные и даже такие, которые вы, может быть, предпочли бы совсем не признавать. Но выбора уже не остается, потому что не очевидное утверждение В логически следует из очевидных утверждений А и Б.

Логика зарождалась как инструмент взаимопонимания. Все ее законы - это правила такого спора, в котором обе стороны не преследуют иной цели, кроме выяснения истины. Но вот парадокс. Если правила спора нарушены, - например, противники исходят из разных посылок, то соглашение возможно разве что по недоразумению. Но если и правила, и предпосылки сформулировать достаточно хорошо, то для дискуссии достаточно логики. Придерживаясь ее, вы находитесь под неявным надзором противника. Потому-то в науке и исчезла постепенно форма диалога: вместе с усилением формализма собеседник "абстрагировался" в правила. Они автоматически определяют, - следует ли то, что вы хотите доказать, из того, что уже доказано. А это и значит, что не начинаете рассуждать формально. Теперь все, что вы ни скажете согласно правилам, будет "правильным".

Противник вынужден принять все ваши выводы, если он имел неосторожность согласиться с посылками.

Да, но обязан ли он соглашаться с ними?

Вот здесь-то и обнажается проблема. Доказать теорему - это значит сделать ее столь же истинной, как я аксиомы. Значит, что-то должно быть истинным с самого начала? Да, аксиомы не доказываются, а принимаются. Они несомненны, но по причинам, которые не имеют уже никакого отношения к логике. Это - начала, то, с чего вы начинаете.

Следовательно, различие всех систем, всех наук есть различие начал. Истинны они столь же, насколько истинны начала. А вопрос об истинности начал в логике не ставится - он выпадает из ее компетенции.

Если посылка утверждает, что "равные порознь третьему равны между собой", то с ней обязаны согласиться и грек, и индус, и скиф. Беда и том, что истин, столь очевидных, мало. Индусы вообще их не нашли. А греки сформулировали их для таких простейших сущностей, как точка, окружность, прямая. Это и дало нам геометрию Евклида - первый бастион истины" на протяжения двух тысяч лет.

Великое множество математических фактов, накопленное в Египте, Индии, Китае, так и осталось в этих странах пестрым калейдоскопом. Философы Востока не обнаружили логической зависимости между математических фактами, не увидели и них деталей чего-то единого. Не построив системы, они не смогли двигаться дальше.

Греки оставили миру только одну теоретическую систему. Но и ее оказалось достаточно, чтобы точная мысль, почувствовав свою силу, никогда уже не успокоилась. В средневековой Европе Евклидовы "Начала" стали самой распространенной после Библии книгой. Но сосуществование этих книг только внешне было мирным: в умах людей они вели невидимую и непримиримую борьбу.

Когда возникала схоластика, ее первоначальным замыслом было - подвести под учение церкви логическую базу. Само намерение сделать христианство непротиворечивым - неявная уступка Евклиду.

Казалось бы, почему не привести вероучение в вид, согласный с разумом? Евклид не запрещает принимать некоторые постулаты на веру. Выделив основные положения Священного писания в качестве начал, которые нужно принять. Все остальное - докажем.

Что очевидно в учении о боге? Бог есть. Бог всемогущ и т. д. Это - догматы. Прими их. Но вот некто спрашивает: "Может ли бог создать камень, который не сможет поднять?".

Оказывается, что догмат о всемогуществе внутренне противоречив. И поэтому вы чувствуете, что с догматом что-то неладно.

Даже кардиналам становилось не по себе, когда античный парадокс возрождался в еретическом вопросе о большом камне. Кардиналы тоже не гнушались логики - недаром первые люди науки видели и схоластах главного своего врага. Но схоластическая логика служила не поиску, а утверждению однажды найденной истины.

В стремлении во что бы то ни стало свести концы с концами логика кардиналов быстро выродилась в искусство вести спор, домогаясь не истины, а победы.

Не требуй натяжек и риторики, "Начала" Евклида отразили мир глубже, чем Библия. К этому выводу и пришла в конце концов Европа. Но какой ценой!

То, что представляется теперь каких-то жутких маскарадом, было в средневековье самой трезвой, самой несомненной реальностью.

3.

Некий мудрец однажды спросил: "Что будет, если я войду в Искаженный Мир, не ихея предвзятых идей?". Дать точный ответ на этот вопрос невозможно, однако мы полагаем, что к тому времени, когда мудрец оттуда выйдет, предвзятые идеи у него появятся. Отсутствие убеждений- не самая надежная защита.

Р. ШЕКЛИ

Показания телескопа могли быть убедительными в рамках совсем иных начал, чем догматы средневековой мудрости. Пока они не пересмотрены, кардиналы останутся в борьбе с Бруно "субъективно честными" - это их награда за автоматизм.

Но уже в то время зарождалось то, что мы называем сегодня наукой. Она была для ее творцов новой "натуральной философией" - Ньютон так и назвал свою механику "Математическими началами натуральной философии". Он представил ее публике как "философию, состоящую из доказуемых утверждений и согласную с природой".

В самом требовании доказуемости не было ничего нового. Ньютон понимал ее в точности так же, как Евклид, и строил физику на манер геометрии, но только точки у него обладали весом. Важно второе из названных Ньютоном достоинств новой философии - "согласие с природой".

Мы уже видели, что доказательным всегда считалось не что иное, как общеобязательный метод убеждения. Но обязывает не только логика: в религиозном обществе, наприхер, ссылка на интересы бога была общеубедительной и доказательной. Обязывает общество - его состояние, потребности, идеалы.

А это значит, что вы никогда ничего не докажете, если потребность в этом доказательстве еще не назрела. Вы будете работать не на науку и не на историю, а на историков науки. Вы откроете паровую машину, а ее используют в кукольном театре (так к случилось в античности). Вы создадите хитро умнейший автомат, а его вставят, а часы на манер кукушки.

За требованием "согласия с природой" стояли экономические интересы. Прояснялись мысли молодого буржуа. Он видел, что мир не так уж сложен, как это представляется мыслителям. Осваивая мир заново, вступая в него хозяином, он желал сориентироваться в нем верно и точно, знать мир какой есть".

История была на его стороне. Все, что было прогрессивным, служило ему вольно или невольно. Владея экономическими регуляторами, распоряжаясь распределением сил, благ, престижа, он поставил себе на службу науку и искусство. Обязал их навести порядок в запущенном и захламленном мире.

Такой же описи мира как склада еще не открытых благ потребовал капитализм и от ученого. Отчет должен был включить в себя исчерпывающий перечень вещей, их четкое наименование, классификацию и указание движущих причин.

Природа, - всей своей стихийной мощью утверждал капитализм, - хранилище не "тайн", а спящих "сил", подлежащих "открытию".

Разумеется, ученый не чувствовал диктата и не считал себя чем-то, обязанным владельцу мануфактуры. Но он видел: одни идеи принимаются, а другие нет, хотя, с точки зрения логики, они равноценны. Если настаиваешь на одних - становишься новатором, а на других - оказываешься оторванным от жизни.

Удивительно, насколько полно отразились запросы промышленности в "Новом Органоне" Фрэнсиса Бэкона. Ему удалось систематизировать требования к новому стилю мышления. Направленный на практическое освоение мира, "Органон" стал чуть ли не руководством к составлению хозяйственной описи.

Чутье к нуждам промышленности естественно для Бэкона - лорда Веруламского, канцлера Англии. А вот Декарта ставит в образец независимости ума и полной оригинальности мышления. И что же? Его знаменитые "Правила для руководства ума" - это инструкция к составлению все той же инвентаризации. Познание мира нужно нам, учит Декарт, "для изобретения приемов, дабы без труда пользоваться произведениями Земли и всеми удобствами, на ней встречающийся".

В 1645 году в Оксфорде под впечатлением описанного Бэконом "Дома Соломона" (организации мудрецов, исследующих природу) образовалось первое общество экспериментаторов-натуралистов. Через десять лет оно переросло в Королевское общество ученых. Его девиз - "Ничего на слово".

Вот здесь-то наука и перешла сознательно к совершенно новому способу аргументации - к доказательству через эксперимент.

Изменилось понимание самого доказательства. Доказательство теории - отныне и впредь - состоит в показе того, что она "согласна с природой". А согласие природы не спрашивается и эксперименте.

От теории требуется теперь только одно: умение предсказать исход эксперимента. Если "7", которую вы рассчитали, совпадает с "7", которую вы показали на шкале прибора, природа с нами согласна. Если нет - теория не состоялась.

Утверждение новых начал - процесс, растянутый на века. Первые соображения об эксперименте как основе подлинной философии высказал в XIII веке монах Роджер Бэкон. Коллеги сгноили его в тюрьме. Через 250 лет вспыхнул костер на Площади Цветов. Но уже с Галилеем власти пытались договориться, а Ньютон, пожалованный титулом "сэр", заседал в парламенте. Он мог себе позволить заседать молча. Вот его единственная парламентская речь: "Дует. Закройте форточку".

К концу века обнаружилось, что во всех университетах Европы под видом Аристотеля преподается Декарт. Увлечение фактами опытной науки стало модой. "Даже знатные дамы, - свидетельствует Маколей, - приезжали и каретах шестеркой смотреть диковины Грешем- колледжа и вскрикивали от восторга, видя, что магнит действительно притягивает иголку и что микроскоп увеличивает муху до воробья".

Так в Европе, которая оставалась до тех пор ничем не примечательной провинцией цивилизованного мира, был открыт способ жизни, основанный на науке. Так свершилось похищение Европы из семьи традиционных культур, замкнутых в прочные рамки религий.

Мы и сейчас хорошо не знаем, чему обязана Европа своих открытием, совершенно не предвиденным ни в одной из предшествующих культур. Тогда же того не знали и недавно.

Никто ничего не замечал. Никто не знал, "то на его глазах происходит смена эпох. Сам Ньютон казался себе "мальчиком, подбирающих на берегу бескрайнего моря красивые раковины".

4.

Требуется создание склада мышления, отличающегося от нынешнего чего-то очень важным, целым измерением.

А. СЦЕНТ-ДЬЕРДЬИ

Таких радикальных перемен, преображающих все существо человека и сам облик Земли, история помнит совсем немного. Шесть тысяч лет назад кочевые племена перешли к земледелию. Человек научился извлекать пользу из живой силы земли. Мы говорим - аграрная революция". Следующая, сравнимая с ней по значению революция произошла совсем недавно - 300 лет назад. Мы называем ее "научно-технической".

Сейчас происходит третья, тоже "научно-техническая" революция. В отличие от схоластов и первых ученых мы знаем, что она происходит, и заранее готовы к переменам.

Насколько глубокими они будут? В каком направлении поведут науку? И какого ученого потребует, наука ближайшего будущего?

Ни на один из таких вопросов нельзя ответить хотя бы приблизительно, если не знать, что же такое наука. Знаем ли мы это? Очень плохо. И потому родилась уже новая наука, призванная ответить на эти вопросы, - наука о науке.

Вот два важнейших результата, полученных ею. Первый: во всех своих количественных проявлениях наука вот уже триста лет ведет себя как автомат, запрограммированный XVII веком. Второй: наука перестает вести себя как автомат.

Оба вместе они помещают науку в критическую точку перелома. Но и этих результатов, и всех других выводов науковедения пока что недостаточно ни для диагноза, ни для прогноза. Они говорят только об острой необходимости и неизбежности перемен - перемен радикальных и, значит, не очевидных.

Давно утратив первоначальную общую ясность, наука длительное время не страдала от этого, сохраняя полнейшую ясность в деталях. До тех пор, пока не накопила такое обилие деталей, которое уже невозможно понять и согласовать в рамках единого целого.

Как ни странно, но такому положению, несовместимому с исходным замыслом науки, мы обязаны силе ее формализма. Она столь велика, что позволяет получать высокоценные результаты автоматически.

Для науки имеет смысл даже та речь, что не представляет смысла для самого говорящего. Вспомните Г. Герца ("уравнения умнее своих создателей") или А. Пуанкаре ("в математике мыслят символы"). Или "золотое" правило современного ученого: запишите все, что вы знаете, на языке математики - символы сами подскажут, что делать вам дальше со своими знаниями.

Таков классический путь - путь совершенствовании деталей. Он уже вывел нас на Луну и, несомненно, выведет дальше.

Но на переднем своем крае наука выбрала уже другой путь. Она обращается к своих началам - исходным приемам и узловым понятиям. И вот здесь-то и возникают самые серьезные проблемы.

Вопрос "что такое физика" выводит физика за рамки профессиональных рассуждений с гарантированной точностью ответа и превращает его в философа. Но если раньше этих вопросов всеми силами старались избежать ("Физик, бойся метафизики!"), то сегодня на них пытаются ответить.

Современная наука сплошь пронизана философскими вопросами. Они рождаются как естественное продолжение научных проблем, не находящих себе естественного разрешения в рамках "натуральной философии".

Они рождаются у самих истоков научного метода. Пересматривается значение тех фундаментальных принципов, которые, по Эйнштейну, лежат в основании всего здания современной науки.

А это значит, что мы начинаем задавать себе такие вопросы, которых в XVII веке не задавали. Через голову Бэкона и Ньютона мы обращаемся к античности, к самым источникам европейской мысли. К Платону, который оказался основателем кибернетики. К Зенону Элейскому, над парадоксами которого ломают голову современные физики и философы. Это верное предвестие приближающегося синтеза, причем синтеза не только сосуществующих, но и когда-либо существовавших идей.

5.

"Джордано Бруно - от века, который он предвидел".

НАДПИСЬ НА ПАМЯТНИКЕ

Если не отождествлять Европу с земным шаром, европейцев - с человечеством, а неевропейские культуры - с экзотических курьезом, то нужно признать, что 300 лет стремительного развития опытной науки - эксперимент, поставленный человечеством. Испытывался новый способ жизни. Его результаты только-только начинают проясняться. Но уже сейчас видно, что они - не только положительные. Хиросима - лишь один из примеров.

В XV веке жители осажденного Белграда использовали против турок мощь химии. Они пропитывали серой связки соломы, поджигали их и сбрасывали со стены. Атакующие турки погибали от удушья.

Узнав об этом, венский алхимик фон Зефтенберг "выразил свою глубокую озабоченность". "Это ужасная вещь. Христиане не должны применять ее против христиан, но, - поправляется фон Зефтенберг,- ее можно применять для посрамления турок и иных неверных." Подобное решение, принятое под Хиросимой, никого уже не удовлетворило.

И поэтому на вопрос "что такое наука" мы не можем отвечать так, как отвечали на него всего несколько веков назад. Потому хотя бы, что творцы нынешней науки переоценили этическую силу знания.

Формализм гарантирует бесспорную истину. Значит, если создать соответствующий формализм - решатель проблем, то люди перестанут ссориться. Вместо этого, - думал Лейбниц, - обнаружив несогласие, они усядутся друг напротив друга и скажут: "Будем вычислять!".

Этический эффект точного знания следовал отсюда просто и естественно. "Ведь если бы люди познали вещи, - надеялся Спиноза, - то последние, как свидетельствует математика, если бы и не всем доставили удовольствие, то всех бы убедили..." "Будем же учиться хорошо мыслить, - заключал Паскаль, - вот основной принцип морали."

И что же? Прошло время, и мы можем теперь спросить себя: этот ли век предвидел Бруно?

Современный человек чувствует себя обездоленным без холодильника. Это очень неожиданное следствие, выведенное XX веком из безукоризненных принципов XVII. Наш опыт богат такими примерами.

Сила знания действительно использовалась для разрешения политических проблем. Но сила не этическая. Интересовались доказательностью не столько формул, сколько пороха.

Имеют ли все эти социально-политичен перипетии какое-либо от ношения к природе науки, к ее формализму? Имеют, и самое непосредственное. Наука в самих ее основах не нейтральна по отношению к своих приложениям.

Нельзя отделить, истинно-научные проблемы от социальных. Само научное мировоззрение, писал академик В. И. Вернадский, - это "сложное и своеобразное выражение общественной психологии". Вплоть до самих его принципов, исходных начал. Теория доказательства - это теория не только математическая. Это также теория убедительности, которая может и должна войти в предмет прикладной психологии.

А раз так, то глубоких изменений в научном формализме нельзя ожидать, пока наука снова, как и в XVII веке, не выйдет в сферу социального опыта. Но именно это и происходит сегодня.

Активизация ученых в общественно-политической жизни - только внешний признак этого процесса. Внутренний - перераспределение научных сил между различными дисциплинами, отражающее, в конечном счете, изменение интересов общества. Впервые за многие сотни лет науки меняют лидера. Физика уступает права и обязанности биологии, и делает это, говоря словами академика В. Л. Гинзбурга, "не с сожалением, а с пониманием".

Две тысячи лет научными были только геометрические суждения: суждения о поведении точек. Все, на что решилась физика, - это усложнить свой элементарный объект, приписав точке сначала массу, а потом - заряд. Это дало нам радикальнейшие сдвиги в мышлении. Но рассуждая о таких сущностях, еще нетрудно было сохранить ясную голову. Гораздо труднее сделать это сейчас, когда механизм - главный объект науки - заменяется организмом.

Центр тяжести современного знания смещается на исследование свойств живого и, в пределе, на проблему человека. А среди наук о неживой природе активизируется забытая с XVII века астрономия. Древнейшая из наук, она всегда ставила самые общие вопросы об арене человеческого существования и готовила глубокие перемены в представлении человека о самом себе. Это полностью совпадает с прогнозом К. Маркса: "Впоследствии естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естествознание: это будет одна наука".

И, конечно, это будет совершенно новая наука. Дело теперь не за теоремами, а за принципами. И за учеными - не каменщиками, а архитекторами.

Д. Бернал и А. Маккей на 11-м конгрессе по истории науки в Варшаве предложили включить в штатное расписание НИИ "должность Сократа или королевского шута, которую занимал бы человек, способный задавать глупые вопросы". Требование "безумных идей" и это предложение - симптомы одного состояния. Безумные идеи могут быть приемлемы в 'рамках каких-то совершенно новых начал. А королевский шут - это единственный человек, на которого не распространяются правила придворного этикета. А этикет науки, найденный в XVII веке, видимо, уже устарел.

Интеллектуальная атмосфера наших дней очень напоминает ту, в которой начинали Бруно и Галилей. "Натуральная философия" вынесла нас к той точке эволюционной спирали, что проходит прямо над ними.

Вторая научно-техническая революция - это не простое продолжение первой. Но, быть может, опыт XVII века поможет нам вовремя распознать новых Бруно. Ведь то, что они будут утверждать, будет очень странным.

300-400 лет назад, когда европейская наука только зарождалась, она потребовала создания нового способа мышления. Он был выработан, отработал 300 лет и уже изработался. Его, наверное, сменит другой - столь же неожиданный и волнующий.

И появится он так, что каждый почувствует, - либо овладев их. либо смутно ощущая, - что во Вселенной происходит что-то не поддающееся пониманию.